Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]
И хотя стороннему наблюдателю не было бы понятно, к кому он обращался — мама была еще ого-го, Олеся стояла к нему боком, да и взгляд его был направлен в пространство между ними — ясно было, тем не менее, что это предложение, кому бы оно сделано ни было, из разряда тех, от которых не отказываются.
— Да, Дэвид, — сказала мама.
— Конечно, Дато, — сказала Олеся. И покраснела.
Свадьба была назначена на второе. И хотя Олеся вполне предполагала такое развитие событий, счастье застало ее врасплох. И не только ее, а всю ее немногочисленную, в основном женскую, родню. Брак с иностранцем — это серьезно. Где это будет? Что с приданым? Как устроить все, что касается, так сказать, документальной стороны дела? А традиции? Нужно ли обязательно познакомиться с родней жениха или в продвинутом во всех отношениях западном обществе обходятся без этого? И вот теперь все они — мама, тетя Лиза-монтажница и тетя Оля, преподаватель высшей математики, их мужья, один прекрасный семьянин, а другой алкоголик, ее крестная, Ирина Константиновна, особенно настаивающая на соблюдении традиций, и даже ее маленький брат, Петя, принимали в решении всех необходимых вопросов деятельное участие. Ей же, Олесе, строго-настрого приказали не встречаться с Давидом до назначенного дня, предоставить список тех, кто будет приглашен на торжество лично ею и быть готовой к примерке свадебного платья. Именно на эту примерку она теперь и отправлялась — и глядела в окна проезжающих машин, представляя себе, с некоторой даже грустью, что теперь она, вероятно, не увидит мир иначе, как из стильного салона, не спустится в метро, не встретит там уже забавных типов вроде того, который…
У нее зазвонил телефон. Она вынула его из сумочки: Лариса.
— Ну, ты где?
— А где это? — Олеся стала оглядываться по сторонам. Она стояла на Комсомольском проспекте. — Я что-то не вижу.
— Ну, бабуль, ты совсем. Я же тебе объясняла! Ты где сейчас?
— Ну, около ресторана «Пегас». Тут Союз писателей, кажется.
— Короче, не дошла. Дуй дальше, два дома пройдешь, будет написано «Салон для новобрачных». Я уже тут.
— Ага, ладно.
Она свернула телефон, и тут прямо перед ней затормозила машина. Оказывается, она двинулась на красный свет.
— Ты, что, девка, совсем очумела? — заорал на нее водитель. — Жить надоело?
— Нет! — ответила она ему в сердцах. И показала рукой: проезжай.
И что-то странное показалось ей — не в том, как она ответила, а в том, что она ответила вообще.
Было что-то романтичное в том, чтобы примерять свадебное платье вечером, и, кроме того, она настояла, чтобы это было при свечах. Лариса, как водится, покрутила пальцем у виска, но согласилась, а поскольку Давид финансировал предприятие, работники салона пошли навстречу. Никого не было в салоне — просторном светлом помещении, теперь погруженном в полумрак, увешанном зеркалами, с дрожащими тенями по стенам. Шторы тут были спущены, чтобы иллюминация за окнами не мешала процессу. Лариса сидела на плюшевом пуфе и курила.
— Ну-с? — Она кивнула на длинную штангу, на которой висело несколько дюжин готовых платьев. — Начнем? Только я тебя умоляю, бабуль, давай сначала так, а потом при свете? Ведь черт его знает, как оно днем-то будет выглядеть…
Они были одни, что было одним из условий примерки.
— Давай.
Олеся, раздевшись, встала перед длинным рядом зеркал, в которых отражались тяжелые шторы и между ними — канделябры со свечами. Подумала про себя, что, какой бы ни получилась свадьба, а такой примерки ни у одной из ее подруг не было. И не будет, если Лариса не откажется вдруг от феминизма, и не найдет, что не все мужики — козлы. Сразу же за этой мыслью ей пришла вдруг другая: о том, как красива, до черной зависти красива будет она под венцом, в церкви «Утоли моя печали» в Марьино… Сама она равнодушна к попам и их бизнесу, но если Дато такой религиозный, как она, как подлинно русская, преданная будущему мужу женщина, может быть против?
Первое платье было легкое, кисейное, классическое — со сборками на груди и на рукавах, узкое в талии и с длинным шлейфом. В нем Олеся была похожа на тысячи других девиц, которые приезжают на смотровую площадку близ университета и на Поклонную гору, и, бедные, держат этот шлейф в руке и роняют его и пачкают им, вызывая первое в совместной жизни недовольство, костюм новоиспеченного супруга.
— Ну как?
— Нет.
Во втором платье Олеся почувствовала себя Лолитой — не то чтобы оно было слишком уж вызывающим, но не только шлейфа тут не было, а вообще ноги оставались открытыми, в то время, как шелк был слишком плотен, груди было тесно, руки были, как и ноги, голы. Впрочем, в этом платье было то достоинство, что оно подчеркивало ее фигуру — упругую, дерзкую грудь и, как сказал какой-то английский поэт (а Дато повторил его), «яблочный изгиб плоти».
— Ну как?
— Нет. То есть… есть в нем что-то… что… — Олеся вдруг почувствовала какое-то затруднение: она точно знала, что именно ей нравится в этом платье, хотя была намерена отвергнуть его в целом, но — не могла это выразить. — Короче, ладно, нет.
Третье платье было с рюшами. Четвертое, по мнению Олеси, ее полнило. Пятое в неверном свете огня было похоже на вульгарное одеяние какой-нибудь шлюшки из «Доллз». Шестое ей в общем понравилось — оно было простое, не длинное, но и не короткое, с изюминкой — гипюровыми розочками и открытой спиной. Олеся промычала на вопрос Ларисы что-то невнятное (держала в зубах булавки), потом попросила включить свет. Увы — это платье оказалось не белым, а бежевым… Дато же, она знала, любил белое.
И вот наконец.
Оно.
Вернее, он. Это был деловой костюм. Изысканный жакет плюс брюки. Лариса, вероятно, намеренно приберегла его напоследок, зная слабость Олеси ко всему необычному и даже, в известных рамках, шокирующему. Олеся вертелась перед зеркалом. Молчала, морща в улыбке губы. Попросила включить свет. При свете свадебный костюм выглядел не менее впечатляюще. Олеся, сияя, взглянула на Ларису, и сама спросила ее:
— Ну как?
— Отлично. Я думаю, отлично, — сказала с видом знатока Лариса. — Как влитая. Жорж Санд, бабуль. Дато батоно будет доволен. А ну-ка повернись… теперь присядь… пройдись… — Она помахала рукой с мундштуком в воздухе, разгоняя дым. — Не, просто обалденно. Не жмет?
— Нет.
— Ну че, берем?
— Нет.
Лицо Ларисы вытянулось. Она не поняла. И переспросила:
— Я говорю, оно тебе подходит?
— Нет.
Олеся смотрела на нее огромными глазами, кажущимися еще огромнее от того, что ее лицо стремительно бледнело. Глотала, силясь что-то добавить. И наконец, выдохнула совершенно к делу не идущее:
— Слушай, перестань называть меня бабулей, сколько раз говорила. Какая я тебе бабуля, ты, коза!
Теперь настал черед Ларисы удивляться. Сдвинув брови, она встала с пуфа и, глядя в упор на подругу, сказала тоном выше, чем нужно:
— Я тебя спрашиваю, мы берем этот костюм или нет? Берем или нет? Ты чего?
— Ничего, — тихо ответила Олеся. И, глядя на нее все теми же огромными на бледном лице глазами, добавила: — Нет.
Воцарилось молчание. Лариса мерила подругу взглядом. Потом спросила, уже более спокойно:
— Почему? Что в нем тебе не нравится?
— Все нравится.
Олеся оглядела себя. Окинула взглядом салон. В ее глазах стоял страх. И беспомощность.
— Так в чем же дело? — Лариса снова уселась в свободную позу, вынула сигарету из мундштука, положила в пепельницу. — Ты, бабуль… прости, Олесь, не нервничай. Все будет ок. Ну что, продолжим?
Олеся помотала головой. Она чуть не плакала.
— Что с тобой такое? Что… да перестань… Перестань, Олесь, зай, ну ты че? — Растерянная Лариса бросилась успокаивать подругу, которая вдруг разрыдалась и пыталась сквозь слезы, что-то ей объяснить. — Все, все понимаю… Впервые в жизни, дай бог не в последний… то есть наоборот… Ну, успокойся, зайка, успокойся. Завтра придем… Нет? Ну, тогда пусть пришлют, не рассыплются. Ох, ты моя… ну же, не плачь моя девочка, плакать нехорошо…
Костюм, на котором они остановили выбор, был прислан из салона следующим утром, но спать Олесе, которая хотя и не скоро, но успокоилась, в эту ночь не пришлось.
Собираясь дать положительный ответ на прямой вопрос Ларисы, она испытала чувство, никогда прежде в жизни ею не испытанное. Как и всегда в тех случаях, когда человек производит автоматическое действие, она не задумывалась над тем, как именно она говорит «да» — ни над артикуляцией, ни над мимикой, ни над тоном. Но здесь она ощутила физическую невозможность дать положительный ответ: ее язык прилип к небу, губы сжались и ни кивнуть, ни даже просто показать глазами, что она согласна, не было сил! Больше того, она остро почувствовала, как рот открывается, язык делает движение, а губы складываются для того, чтобы сказать «нет»! Чтобы отказаться! Сила, противодействующая ее желанию, была столь велика, что она не могла сопротивляться ей — и ответила, несколько раз подряд, так, как ответила. В истерике, наступившей вслед, она пыталась объяснить Ларисе, что она говорит не то, что хочет, и хочет не того, о чем говорит, — но не преуспела.
